Кирилл Люков - Валерий Брюсов. Художник на рубеже
Кирилл Люков - Валерий Брюсов. Художник на рубеже краткое содержание
Валерий Брюсов. Художник на рубеже
Кирилл Люков
© Кирилл Люков, 2017
ISBN 978-5-4474-0611-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие
Культуру рубежа XIX – XX веков определяет личность художника. Наличие субъективно-лирического авторского высказывания является фундаментальной основой драматургии и театра серебряного века. И в этой связи особенно интересным представляется театральное наследие Валерия Яковлевича Брюсова.
Валерий Яковлевич Брюсов – один из интереснейших художников рубежа XIX – XX веков, и русского символизма в частности. В основном мы знаем его как русского поэта начала 20 века, выделяя тем самым лишь одну сторону его литературного облика. Но роль Брюсова в развитии русской литературы определяется не только его главным делом – лирической поэзией, но и творчеством, окружающим и дополняющим его лирику – художественной прозой, очерками, переводами, критическими и теоретическими статьями, наконец, драматургией. В этом обширном творческом наследии драматургия и выступления на театрально-критические и теоретические темы, то есть наследие собственно театральное, занимает значимое место.
Однако, его драматургия остаётся почти без внимания исследователей творчества Брюсова. Рассматривать же личность художника, тем более столь сложного и неординарного, необходимо, безусловно, через всю призму его творчества, а не только через одну её грань.
Лишь некоторым пьесам Брюсова посчастливилось увидеть свет рампы. В 1893 г. в московском Немецком клубе силами любителей были поставлены этюд «Проза» и драма «Декаденты»1 (где главные роли исполнял сам автор). Над самой известной брюсовской драмой «Земля» в течение года работал Мейерхольд в Театре-Студии на Поварской (1905), а позже, в 1922 г. она была поставлена в Петрограде сразу в двух – Большом Драматическом и Ленинградском Государственном Экспериментальном – театрах. Неоднократно шла в разных театрах психодрама (авторское жанровое определение) «Путник»2. Приходится констатировать, что драматургия Брюсова почти не имеет сценической истории, а по тем редким, незначительным откликам, которые были на некоторые из этих постановок, почти невозможно восстановить спектакль, уяснить границы интерпретаций режиссёрами брюсовских идей, поэтому в данной работе эта тема останется в стороне.
Невнимание театрального мира к пьесам Брюсова, краткие и сдержанные высказывания современников – А. Блока, А. Белого, М. Волошина (в основном о драме «Земля»), сопоставление драм Брюсова с драматургией других русских символистов, зачастую не в пользу первых, в значительной степени сформировали мнение о Брюсове как драматурге рассудочном, хладнокровном, отчасти формальном, драматурге-ремесленнике.
Создаётся ощущение, что рядом с поэтическими драмами А. Блока, философско-психологическими трагедиями Ин. Анненского, религиозно-метафорическими пьесами Д. Мережковского и З. Гиппиус, уходящими корнями в древнерусскую культуру трагифарсами А. Ремизова, пессимистическими творениями Ф. Сологуба, и даже «архаическими» опытами Вяч. Иванова – драматургия Валерия Брюсова, строгая по форме, логически продуманная, проигрывает. Многие, пишущие о Брюсове, говорят о нём, как о человеке «вне изменений, вне развития»3, в драматургии которого «нет ничего личного»4. Но так ли это? Какой материал может дать театральное наследие Брюсова для развития этой темы, для выявления процесса самопознания и становления художника?
Попробуем, задавшись этим вопросом, выявить лирического героя драматургии Валерия Брюсова, с которым он себя самоидентифицирует, определить особенности его индивидуальности и мышления. Предпримем попытку реконструкции литературного героя и познакомимся ближе с его автором – неординарным, сложным художником рубежа веков.
В. Я. Брюсов, фотография 1890-х гг.
Fin du siècle
Начало 90-х годов XIX века можно уверенно назвать началом русского символизма, хотя «некоторые „предвестия“ символизма были ощутимы уже в 80-х гг.»5. В 1890 г. в книге Н. Минского «При свете совести» вполне отчётливо проявилась «тенденция к новому мистико-индивидуалистическому мировоззрению»6, являющемуся одной из основных черт символической школы. В 1892 г. вышел сборник стихотворений Д. Мережковского «Символы», «в котором элементы новой, декадентской тематики облекались в старые, эпигонские и полуэпигонские формы»7, и которым зачитывался Брюсов. В этом же году Брюсов познакомился с французским символизмом, правда «не непосредственно, а через статью З. Венгеровой „Поэты символисты во Франции“ в „Вестнике Европы“ 1892 года №9»8. В следующем году появилась брошюра Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», где автор пытался определить существенные признаки нового литературного направления. « (…) Мережковский видел их не только в области «чистой идеологии» («мистическое содержание»), но и в плане поэтики («расширение художественной впечатлительности» – импрессионизм и «символы»).9 Тогда же была напечатана статья Н. Михайловского «Русское отражение французского символизма», в которой новое поэтическое течение признавалось существующим в России. Вслед за этим вышел сборник стихов К. Бальмонта «Под северным небом» (1894 г.). Главным оплотом новой индивидуалистической эстетики стал с 1891—1892 гг. журнал «Северный вестник», во многом благодаря критику А. Волынскому, пропагандировавший новых авторов – Метерлинка, д’Аннунцио, Гамсуна.
В том же «знаменательном в истории символизма 1893 году»10, 13 августа Брюсов гордо записал в своём дневнике: «Третьего дня кончил свою комедию. Вчера читал её маме и другим. Даже мне самому она очень нравится»11. Речь идёт об одной из первых законченных пьес Брюсова, получившей в окончательном варианте жанровое определение «драматической шутки», – «Дачные страсти».
«Брюсов в своих первых пьесах ставил своеобразную задачу психологического „изучения“ „нового поэта“ (…) По мере расширения представлений о символистско-декадентском искусстве Брюсов делает своих героев носителями не только личностных качеств, но и теоретических тенденций (…), как бы идя от зарисовок характера „нового поэта“ к обоснованию характера „новой поэзии“»12.
Узнать подробнее о «характере „нового поэта“» в значительной степени позволяет биография самого молодого Валерия Брюсова.
Ещё в школьные годы на Брюсова писались эпиграммы, и одну из них он приводит в своём дневнике, снабдив коротким сухим комментарием:
«Есть ещё эпиграмма на меня:
Математик и поэт,
Но философ страстный.
Что ж, феномен он? О, нет!
Лишь хвастун ужасный»13.
Видимо, это «хвастун ужасный» сильно задело самолюбие Брюсова, ведь он действительно равно интересовался математикой, философией, поэзией, и пожалуй, математикой даже больше поэзии. Брюсов «всегда любил непобедимую логику математики, но в те годы, между своими 16 – 18 годами, особенно увлекался ею и долгое время держался намерения (…) избрать математический факультет»14.
Но в то же время и символизм, который «не хотел быть только художественной школой, литературным течением», в котором «внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель»» и»«дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково»15, был чрезвычайно близок ему. Стремление соединить жизнь и творчество влекло его к актёрству перед самим собой, как к «разыгрыванию собственной жизни»16, так и к «разыгрыванию» своего творчества. И здесь в ход шло всё: от откровенного эпатажа, или того, что воспринималось таковым (вроде знаменитого одностишия Брюсова «О закрой свои бледные ноги»17) в творчестве, до странных выходок и мистификаций в жизни. Каждый из «новых поэтов» как бы постоянно носил маску, а то и не одну, и трудно было понять, где он настоящий, а где – сам себя играющий. Зачастую, это даже не скрывалось. В 1896 г. Брюсов работает над статьёй «О молодых поэтах», которая не была издана. Он пишет о себе (статья должна была выйти под псевдонимом): «В одном романе есть женщина, которая во что бы то ни стало желает себя компрометировать. Валерий Брюсов весьма похож на эту женщину… Подождём пока он станет самим собой»18 [здесь и далее выделено мной – К. Л.].
Интересно описывает Брюсова этого периода Андрей Белый: «Можно было подумать: в почтенное место являлся сюртук в… черной маске: историка, пушкиноведа или латиниста»19. «Придёт и чарует («Ах, – умница»); просят стихи почитать; поднимается, складывая на груди свои руки, с глазами египетской кошки, с улыбкою почти нежной, дёргаясь бледным лицом, чтоб выорнуть нежно и грустно, как тешится лаской с козою он и как валяется труп прокажённого»20. А однажды Брюсов пришёл в гости к Белому и «увидавши гасильник, с прекрасно разыгранным вздрогом гасильник схватил, повертел (…)
